- Экзистенциализьм, твою мать! - прошипел Архипыч, грузно опускаясь на длинную лавку, тянущейся вдоль темной, пустой стены кругом закопченной горницы. - Развели тут, понимаешь, антимонию - православному человеку вина на веру не отпускать...

Архипыч с тяжким кряхтением согнулся и попытался стащить с правой ноги заскорузлый, сладко пахнувший навозом и зимней свежестью валенок. Валенок не поддавался. Корявые пальцы, закореневшие от крестьянской вековечной работы, никак не могли нащупать, ухватисто зацепить обрез голенища и плоско проскальзывали в пустоту.

- Машка! ? хрипло гаркнул он в сторону смутно белевшей слева от печки занавески, - Машка, еб твою... Уснула, блядва? Не видишь, хозяин с устатку пришел?

За занавеской завозились, послышались детские смешки, шлепок и приглушенное хныканье. Пятясь толстым, туго обтянутым рваной холстиной задом, показалась Машка, Марь Петровна, как ее уважительно называли деревенские бабы за то, что знала шепотки всякие от сглазу, порчи и вражьего привороту. Это была крепкая, плотно сбитая, не старая еще на вид солдатка, живущая при Архипыче по хозяйству и заодно управляющаяся по бабьему делу.

Много лет назад я был молодым пропащим студентом, только что начавшим самостоятельную жизнь вдали от родительского гнезда. Обретенная мной свобода, как и полагается, имела две противоположные стороны - с одной стороны, я был волен делать, что хочу, а с другой - мне нужно было добывать средства к существованию. Поэтому я, с одной стороны, предавался бесконечным пьянкам с друзьями, а с другой стороны - работал менеджером в каком-то журнале. Нетрудно догадаться, что первая сторона моей жизни была ночью, а вторая была днем.

Мой начальник, очень душевный человек, потворствовал моему стремлению жить полной жизнью. Иначе говоря, он прощал мне многочисленные опоздания, стеклянные глаза и благоухание винного отдела, которое я вносил в затхлую офисную атмосферу. Он прощал и забывал все эти мелочи жизни, но одну мою выходку он вспоминал очень долго.