Жил-был леший.
Не то чтобы очень леший... Но так, вполне себе Лешачок.
Всех леших зовут Лёшами.
Как всех мишек – Мишами. Потеряшек – Машами.
А неваляшек – Дашами...
Впрочем, абсолютных неваляшек изредка зовут дурами.
Но это к делу не относится.

Работал Лёша-Лешачок приёмщиком объявлений в газете «Вести Гор, Лесов, Полей и Рек». От неурядиц семейной жизни с веселухой Кикиморой, которая без конца молодилась и называла себя неувядаемой Наядой (откровенно говоря, и Лешачку хотелось бы изредка взбрыкнуть сатиром, но получалось быть только откровенным козлом), Лёша совсем захирел.
К своему трехсотлетнему юбилею, известному в лесу как «вторая молодость», леший порос сучьями, напоминавшими отростки рогов. В кулуарах нюхал смесь из разрыв-травы и сушеных мухоморов, мрачно вздыхал и без конца путал времена глаголов. За что его ругательски ругал главный редактор – молодой, но весьма продвинутый Выхухоль...

Близился новогодний выпуск, и леший усердно заполнял редакционный подвал. После обычных авторских мук ухватил Лёша требуемый концепт и вывел его корявыми письменами на берёстяном папирусе:

«В навозной куче, выполненной по евростандарту в окрестностях Мартышкиного пруда, СДАЮ В АРЕНДУ ПЕРВЫЙ ЭТАЖ.
С видом на ласточкины гнёзда!
А ещё продаю брошенный туристами Славянский шкаф иврейской наружности (полки не гнулись, ножки не вынимаются)
Отдел Объявы». И возрадовался леший.

И вновь легла на непутёвую нечисть карающая длань руководства...
Оказалось, что Лёша всё перепутал. Это ножки у шкафа не гнутся, а полки не вынимаются... И вместо «иврейской наружности» следовало написать «итальянского производства»!

Впрочем, на подобные мелочи лесной читатель давно не обращал внимания: берестяной тираж целиком шёл на растопку.

Утомлённый Выхухоль пару раз пнул Лешачка, обозвал трухлявым поленом и смолк. Сучковатой тенью леший выскользнул за дверь. Пару часов шатался по заснеженному лесу, поглаживая бархатные от моха стволы...
Тут хрустнул неподалёку совершенно не знакомый сучок, и Лёша моментально исчез. Как и полагается уважающему себя лешему, он никогда не попадался на глаза праздношатающимся егерям, лесникам, туристам и прочим дуралеям с гитарой... а самодвижущиеся повозки любого вида абсолютно искренне полагал массовой галлюцинацией.

Притаившись от шума, Лёша вновь обрёл привычные очертания и форму, а затем высунулся рассмотреть источник тревоги.
Под кустом с заиндевелыми волчьими ягодами сидела не знакомая Лёше, но совершенно понятная девочка Маша. Она была вся в слезах, в измятом кожаном салопе и в платье с красными бусиками.
Молодая совсем, умилился Леший.
По рукам и шее обезмакияженной девочке Маше можно было дать от силы лет тридцать. Или тридцать пять, не больше...
Больше теперь даже в лесу не дают.

Маша изо всех сил ругалась, думая, что делает это про себя, и всхлипывала в промежутках, разглядывая заваленный сугробами лесной пейзаж.
– О чём, дева, плачешь? – сказал леший, выходя на свет и обнаруживая недюжинную приязнь к классике хорового пения.
– От девы и слышу... Ой! Дяденька, выведите меня отсюдова! – воскликнула Маша. Она торопливо оглядела лешего на предмет возможного её изнасилования и вздохнула с облегчением: не, не сейчас... Не в этот раз: леший выглядел простовато, но обыденно.

Ишь ты, подумал Лешачок.
Мужика увидела, и слёзки моментально просохли...
Теперь полезет в сумочку – помаду разыскивать.
Он торопливо произнёс:
– Мне не положено: я тута лешим подрабатываю! И в газете ещё...
– Как это – не положено?! Ах ты, дрын болотный... Я у него, можно сказать, в гостях под Новый год побывала, а он?! Так вот тебе моё гостевое заклятье! Через год и шесть месяцев умрёшь ты, леший, никому не ведомой смертью! Можно сказать, на честном слове погибнешь, понял? А теперь – всё! Проваливай. И позови мне нормального мужика...

Не дослушав, Лёша исчез. Только заклятий ему и недоставало...
Посмеиваясь про себя – а всем в лесу ведомо, что любая нечисть бессмертна, пока сама себя не изведёт! – Лешачок решил, что неплохо было бы пробежаться: развеяться слегка, да и наставить Машу на путь истинный... В хорошем смысле.
Вместо лыж два куска коры подойдут.
По кустам да по валежнику хрустит Лешачок, разминается.
То тут кабаном похрюкает, то там дурачком покрякает...
Загонщик, одно слово!

Перепуганная звуками да шорохами, Маша тоже принялась бежать, держась заданного ей направления. Минут через десять она охнула от счастья, потому что выбежала на украшенную нарядной ёлкой лесную опушку. Под ёлкой, как мешок с подарками, стоял здоровенный джип, из которого вывалился навстречу Маше столь же здоровенный барбос с красной рожей и пустыми глазёнками.
Ну чистый Дед-Мороз, подумала Маша, только без шубы и валенок...
Увидев, что девушка пришла с пустыми руками, барбос отчётливо икнул и произнёс:
– Была без радости любовь, разлука будет без печали! Не за пивом тебя, Машка, а за смертью посылать... Чем теперь косорыловку заполируем?

Судя по всему, подумал Лешачок, Маша благополучно вернулась к радостям семейной жизни. Только подумал это – и с испугом почувствовал, что Машино заклятье непременно сбудется! Это ж надо, накопить столько энергии в несусветном замужестве... От этого «джипа» на двух ногах даже пули, наверно, отскакивают.

Прошёл год, прошли и полгода...
Год в лесу незаметен, словно одна минута.
А Лешему неймётся, то и дело на календарь поглядывает.
К полудню, в июньский зной, в день исполнения предсказания, супруга-Кикимора подозвала к себе Лешачка и сказала, помахивая лопухом телеграммы-молнии:
– Мои приезжают!! Быстро, Лёша, печку топить: пирожки с лягушачьей икрой поставлю... Воды натаскаешь! В зелённую лавку сбегаешь – у меня перечная мята закончилась. И чтобы дети не плакали! Смотри у меня, анчутка древесно-стружечная...
С чего бы детям-то плакать?! Заплакал, разумеется, сам Лешачок.
Осознал, что от судьбы не уйдёшь.

Катились по старому туловищу-стволу
Янтарные слёзы, похожие на смолу...

Схватив берестяное ведёрко, Лёша отправился к лесной бочажине, дабы воды приказанной наносить. Сел на камушек, погрустнел, словно сестрица Алёнушка... Представил себе набег кикиморовой орды в тридцать весело жруще-орущих глоток – и решил, что с этим пора кончать! Вынул из берестяного ведёрка плетёную ручку-поясок, смастерил петельку и накинул её на горло.
Другой конец привязал повыше к ветви ивы беспечальной, что склонилась над бочажком.
Вскарабкался леший повыше к солнцу.
Прыгнул со ствола, прощаясь с жизнью – да не тут-то было!
Горло-то деревянное...

Эх, мать-перемать, притомила жизнь.
Нашарил леший в дупле, отведённом под заначки, подобранную в лесу зажигалку. Чиркнул колёсиком. Бросил под ноги весело разгоревшийся огонёк и внутренне содрогнулся. Сейчас охватит ствол небывалый жар, унесётся Лёша туманным облачком следом за журавлями...
Но огонёк только взбежал вверх по туловищу-стволу.
Пережёг петельку и умолк.
От растерянности Лешачок даже замер.

Тут у воды показалась кикиморова орда.
Заорала торжествующе:
– Ага! Теперь-то мы по тебе полазаем! А лучше – поплывём...

Потащили лешего на берег. Спустили на воду, как захудалый корвет.
Без парусов и такелажа, однако с массой житейских пробоин. Малолетние бандиты оседлали Лёшу, словно обычный древесный ствол, и, болтая ногами, отправились в путешествие.
Внезапно леший почувствовал, что наполняется чем-то холодным, неотвратимым – и камнем пошёл ко дну.
Ствол его изнутри был пуст.
Что же, пустоват, конечно, был Лешачок. Во всех отношениях.
Поэтому и сбылось заклятье.
Не сбавляя хода, малолетки-кикиморы забарабанили по воде многочисленными конечностями и устремились к центру пруда...

©Стэн ГОЛЕМ