Яркий, оранжево-синий петух уселся на забор и, склонив голову набок, внимательно посмотрел на меня одним глазом.
Потом захлопал крыльями, слетел во двор и, выпятив грудь, принялся важно расхаживать по двору. На валяющийся под ногами корм он не обращал совершенно никакого внимания.

Редко попадаются такие красивые птицы. И совершенно точно – в нашей деревне ни у кого таких не было. Было в этой птице что-то необычное, нереальное, словно она сошла с яркой картинки из книги дестких сказок.

Я, пятилетний карапуз, играл во дворе щепочками, запуская их в луже, оставшейся после ночного дождя.
Июльское утро было солнечным, но не жарким. Лёгкий ветер обдавал свежестью, и нёс с собой миллионы ароматов с полей, простирающихся за нашим домиком на окраине деревни.
Петух припал на одну ногу, и, хромая, начал забавно подскакивать и переваливаться, подбираясь ко мне поближе. Я забыл про щепки и, открыв рот, наблюдал за странной птицей.
Петух неожиданно подмигнул. Нет – он не просто моргнул глазом, а именно подмигнул. Как-то весело скособочась, нелепо наклонив голову к земле. В его глазах явно просматривалась лёгкая насмешка, словно он хотел сказать:

- Смотри! А я ещё не так умею!

Потом перестал хромать, и снова взлетел на забор. Дёрнул головой, отчего его гребешок сполз на бок. Затем мотнул головой в другую сторону. Гребень вернулся на место.
Я ошалело смотрел на петуха, а он снова подмигнул, захлопал крыльями, поднялся в воздух, перемахнул через крышу дома и полетел в поля.

Пёстрое пятно мелькнуло во ржи и пропало. Колосья словно под действием слабого ветра колыхались там, где бежал петух.
Я нёсся за ним по полю. Изредка было видно мелькающее среди колосьев золотисто-чёрное тело, я прибавлял ходу, но догнать не мог.

Уже совсем запыхавшись, я было решил прекратить погоню, но тут пшеница кончилась и я вылетел на луг, за которым тёмной стеной начинался лес.
Теперь было хорошо видно стремительно бегущую к лесу птицу.

Цикады всех размеров десятками стремительно выскакивали у меня из-под ног. Щебечущая и стрекочущая летающая живность вилась и гудела вокруг, радуясь оранжевому солнцу, кишела в изумрудно-зелёной траве.
Я почти его догнал, когда птица впереди вдруг фыркнула, забила массивными крыльми, и из травы вместо петуха стремительно поднялся огромный тетерев, мгновенно растворившийся в лесной чаще.

Ошеломлённый, я стоял на самой границе леса, перед двумя соприкоснувшимися стволами соснами, что, словно ворота, стояли перед входом в чащу.

Не знаю, показалось мне или нет, но у одной из сосен складки коры на стволе разбежались, изогнувшись дугой, и на меня пронзительно глянули ярко-зелёные глаза…
Завопив, я кинулся прочь от заколдованного леса. Поднялся ветер, сосны за спиной заскрипели. Их скрип напоминал тонкий хриплый хохот. Ветер ударил мне в спину, наподдав для скорости.
Хозяин леса смеялся…

***

Тусклое, пасмурное утро. Мелкий холодный дождь зарядил на целый день, на улицах висит мерзкий туман. Слякоть. Серые тени прохожих мелькают за окном, суетятся, куда-то бегут по своим делам. Ревущие автомобили брызгаются водой из луж, громко сигналят в пробке на светофоре. Обычное начало обычного дня.
И так день ото дня, день ото дня… Меняется только погода на улице.

Я много раз пытался вспомнить тот миг, когда закончилась сказка, и начался тусклый болотный кошмар. И не мог… Как будто я всегда жил так. Спокойно, соразмеренно. Одинаково, качаясь словно маятник день ото дня туда-сюда. Работа – дом. Дом – работа.

В мире выживает сильнейший. Этой истине нас учат с детства. Сначала родители, потом - проходные дворы и друзья с подругами. Жизнь.

Кажется, я даже окончил институт. Впрочем, какое это имеет значение?
Как все, я желал красивую, расписную конфетку – жизнь, когда кажется, что там – за неведомыми синими горизонтами, расстилается лазурная страна Эльдорадо.
Страна жизни, с молочными реками и кисельными берегами. Где ты нужен, и где тебя ждут великие свершения.

На поверку же и расписная конфетка, и Эльдорадо, и молочные реки оказались не более, чем суррогатом унылой и тяжкой реальности. Пустышка в красивой обёртке.
Дурилка, что издали выглядит блестящей, а вблизи вместо кисельных берегов имеет вполне конкретные очертания залежей угля и полезных ископаемых. Вместо молочных рек там течёт отвратительная вонючая нефтяная жижа, а весёлая суета на поверку оказывается безумным мельтешением серых человечков за окном, перемежаемым пьяным клубным угаром по выходным, имеющим лишь одну цель. Убиться и забыться.

Некоторым везёт, и, нажравшись до потери сознания, они видят, как где-то рядом мелькает призрак даже не конфетки – а того самого яркого фантика. Вот только потом им становится ещё хуже. Закон жизни прост: за всё надо платить. А “всё” – это и есть продолжение ежедневной агонии серых будней. Агонии коллективного одиночества.

У меня дома живут две ручные крысы. Это мои единственные настоящие друзья. Иногда я выпускаю их из клетки побегать по комнате. Их беготня выгодно отличается от того, что происходит за окном.
Крысы, хоть и носятся в замкнутом пространстве, делают это в своё удовольствие, в отличие от нас, людей. Впрочем, весь человеческий мир разделён многочисленными моральными и физическими преградами на клетки-мирки, поэтому ответ на вопрос “кто из нас на свободе”- весьма относителен.

Я перетягиваю руку, беру шприц и делаю себе инъекцию. Затем выглядываю на улицу и плюю в пустоту серых будней.
Плюю на город бетонных коробок с чёрными провалами окон, серые машины на серых улицах, сотни, на тысячи одинаковых людей, в мольбе протягивающих руки к бездонно-синему небу.

Но небо равнодушно смотрит на них своей холодной глубиной. И ему, такому высокому и чистому, нет совершенно никакого дела до кучки жалких, обречённых муравьёв. Проклятых неведомо кем и когда людей.
Бог нас бросил, словно ребёнок надоевшую игрушку, которая больше его не интересует.

Сквозь гаснущее, искривлённое радужными всполохами призрачного счастья сознание, мне кажется, что я кричу:
- Будь ты проклят!
Но голос глохнет, завязнув в бетонной махине дома, теряется в четырёх стенах моей персональной клетки.

И я понимаю, что из этого вечного, ежедневно повторяющегося круговорота бытовых кошмаров для миллионов давно уже не живущих, а лишь существующих тех, кто по недоразумению называет себя людьми - выхода нет.

Картошкин