Сидит скрестив ноги. Ковыряет спичкой в зубах, щелкает языком. Ноги и грудь в черной щетине. На фоне окна - зарешеченного планками, обрамившего тропку, вдоль кряжистого, краснокирпичного сарая бегущую, - сидит и прокручивает серебристый валик, преследуя отплевывающуюся помехами радиоволну. Музыка лениво сочится в сетку динамика. В столовой, в томительной тишине - только эта музыка, как заговорщик, нашептывает что-то в углу.
Он - за столом. Ложка о дно тарелки - тук-тук… Борщ пузырится, пахнет кисло. Сидит за столом и ест.
Дядя с усмешкой обратился к нему:
- Ты чего так над тарелкой-то склонился?
Выпрямился, забыв проглотить борщ. Расправил плечи. Уперся взглядом в того, что у окна сидит, - тупым остановившимся взглядом. Борщ не идет - не хочет идти - в глотку.
- Знаешь, кто так ест? Коровы и свиньи - вот кто. И лошади тоже. Это они так над кормушкой голову наклоняют. А человек - он ложку ко рту подносит. Понял?
Делает невнятное движение, - не то кивает, не то ведет плечами, - с усилием проглатывает плещущуюся во рту жижу. Думает: не сделать бы еще чего: не плямкнуть бы, не сербнуть, не ударить ложкой о зубы, не положить локти на стол, не забыть взять хлеб, не вытереть рот ладонью, - или еще чего.

А когда идет по коридору - почти крадется. Помнит: пробежал однажды, простучав пятками, так тот - вырос перед ним, и брови, точно стервятник, - изогнулись, кружат, готовые вцепиться, выпотрошить, как ягненка какого, а глаза - черные, злые, яростные.

- Да что ты носишься, черт возьми! Как слон, черт возьми! Ты забыл, наверное, так я напомню: ты тут не один живешь. Только отдохнуть прилег, а тут - на тебе… Грохот, такой - голова раскалывается. Тише ходи!

Все это угнетало его. Било просто.

Он срывал вишни и забрасывал в рот и выплевывал косточки, которые, описав в воздухе дугу, терялись в высокой траве. Вишни были большими, вкусными. Ветка тянулась над землей, повисала над топинамбуром, и он следовал за ней, шел к верхушке, общипывая ягоды, и слышал, как топинамбур хрустит, и видел, как кренятся его стволы-копья, и чувствовал, как щекочут лицо большие и шершавые, точно наждак, листья…
Днем приехал Костя, двоюродный брат. Он приехала не один, - с Аней, своей двоюродной сестрой. Они зашли в столовую и поздоровались - с бабушкой, а потом с ним. Он сидел за столом, и Аня подошла к нему и, достав из детской сумочки жевательную резинку, протянула ему, и он отказался. И тогда она, немного рассеянно, с мягкой настойчивостью повторила:
- Угощайся!
Но он ответил:
- Нет. Спасибо. Не хочу.
Они пошли в комнату, и бабушка сказала, - вполголоса, сухо так:
- Ты почему отказался? Это не вежливо! Девочка тебя угощает, а ты - отказываешься. Нельзя так!
- Да я правда не хотел! - завертелся он на стуле.
- Это некрасиво - отказываться, когда тебя угощают! - укоризненно повторила бабушка.
Он молчал. Сердито ерзал на стуле.
Когда он пришел в комнату, Костя и Аня сидели на полу, и между ними лежала карта, и он сел рядом, и они дали ему фишку. Смысл игры заключался в том, чтобы быстрее других добраться до финиша, делая количество ходов, соответствующее числу, выбрасываемому кубиками. Вначале выиграл Костя, потом - он, потом - Аня, потом - снова он. Тогда Костя предложил поиграть во что-то другое, например во врачей. Но Аня сказала, что «для этой игры нужны двое, а нас - трое». Костя возразил, что «ты можешь играть все время, а мы с братом будем меняться». Но она сказала: «нет, должны играть все». И они выбрали другую игру.
На обед были вареники с клубникой. Пухлые, пушистые вареники, - бабушка готовила их на пару.
- Вы бы пошли на свежий воздух, а то - все дома сидите, - сказала бабушка.
- Попозже пойдем, ба, - сказал Костя.
Аня сидела между ним и Костей. Ее глаза близоруко щурились, и это придавало лицу какое-то тихое, уступчивое выражение. У нее было хорошее лицо. И держалась она просто и хорошо, и он украдкой поглядывал на нее, и если говорил что-то - рассчитывал на ее улыбку.
Все, что было потом, длилось, должно быть, несколько мгновений.
В столовой появился дядя, - хмурый, стремительный. Он появился изза двери, и теперь возвышался над столом, и его брови, глаза, складка над переносчицей, - все это исполосовало гневом и без того жесткое лицо.
Он рявкнул, точно бичом по столу ударил, - так, что, казалось, посуда подпрыгнула с испуганным звоном:
- Кто сломал топинамбур?
Молчание. Молчание такое, что даже сердце в груди молчит.
Глаза густеют в гневе. Голос - сечет, хрипит, раздирает:
- Я еще раз спрашиваю: кто сломал топинамбур? Кто там сегодня лазил, черт возьми?!
- Я… Я вишни рвал… - тихо сказал он.
- Ты головой будешь думать своей, наконец, или нет?! - закричал дядя. - Черт тебя дери! Ты что, не видел, что топчешься по топинамбуру?! Ты думаешь, я его для того сажал, чтобы ты его топтал, черт возьми!!! Что?... Не слышу?...
- Я нечаянно…
- Сына, он нечаянно… - забормотала бабушка.
- Да как же нечаянно!
- Он не видел. Просто не видел, - говорила она.
- Чем ты думал, а, когда лез туда, как медведь?!
- Я забыл… Не заметил…
- Значит так. Сейчас поешь - пойдешь обрежешь верхушки, которые сломал. Понял меня?
- Понял…
- Будешь исправлять то, что сделал. Раз головой не думаешь - будешь задним числом исправлять. Все перетоптал… Все! Черт возьми….
Они молчали до конца обеда. Костя и Аня не смотрели на него. И он тоже не смотрел на них. И все делали вид, что ничего не произошло. После обеда он пошел обрезать топинамбур. А когда вернулся, их уже не было - они уехали в город.

Ласковая. Ходит, хвост задрав. А в сарае - двое, в пахучем тряпье, - слепенькие, головастые. Мррр… Мррр… Трехцветная; бабушка говорит - такие счастье приносят.
Трется о ногу, когда на лавке сидишь, рядом с калиткой. А иной раз - и свернется туту же, на горячем, в паутине трещин асфальте, - мирно сожмурится и мордочку под хвостик. Пушистые бочка подрагивают, урчат. Прядает то одним, то другим, - востренькими, прозрачными ковшиками, - отгоняя мошкару.
И за тех двоих совсем не боится. При ней берешь их, опрокидываешь лысыми брюшками, тщась узнать - мальчик ли? девочка ли? Барахтаются, цепляя воздух коготками, - неуклюже, медлительно вывертываются. А она - смотрит, полуприкрыв глаза-изумрудики, и все ей ни по чем: то детки мои, беспомощные и глупенькие, но вы уж не обессудьте… И улыбается! Выходит - доверяет все-таки человеку.
Дядя сказал:
- Соберешь яблоки, которые попадали. Ведро в сарае стоит. А потом котят тех… В общем, гаплык им сделаешь. Ясно?
- Ясно.
В том же ведре. Вода из колодца - ледяная, а шпарит, точно пламя. Отнес ведро за сарай, за утыканный топинамбуром холм перегноя. Вода дрожит, морщится. Главное, чтобы мамки поблизости не было. А ее и нет - лежат себе одни. Двое. Спят. Не понимают ничего. Не видят.
Он взял их из коробки и отнес за сарай. Положил на землю, рядом с ведром, раздумывая: обеих или по одному. Решил - обеих. Поднял с земли и опустил в воду, чувствуя, как они ворочаются в руках, - все так же слабо, ритмично. Еще не поняли, что случилось. Ворочаются, ворочаются… Руки покраснели от холода, а они все ворочаются. Как заведенные. Тогда он вытащил их и посмотрел на мокрые мордочки, на оттопыренные, царапающие воздух, утратившие свою розовость лапки. Монотонно, бессильно ворочаются… Снова опустил в воду. Ну, теперь уж не вытащу! Сердце стучит… Прошло, должно быть, сколько-то минут… Да что с ними! Оставив котят в воде, пошел к сараю, взял лопату, вернулся. Выкопал ямку в куче перегноя, сбоку, и достал из ведра одного, рыже-белого, окоченевшего, слепо водящего мордочкой. Положил в ямку, засыпал перегноем и - всадил туда лопату, придавив клинок ногой, - резко, глубоко, хищно всадил. Извлек. Снова всадил. Из перегноя показалась сощуренная головка, и он не понял, отделена она от туловища или нет, но понял главное - теперь уже не шевелится. Мертвая. Фууух... Тогда она взял второго, черного с белой грудкой, и сделал с ним то же, выкопав ямку чуть правее. Теперь он действовал увереннее, и почувствовал под лопатой мягкую, поддающуюся плоть, и увидел кровь на клинке. Теперь он не стал разрывать ямку, чтобы убедится в том, что котенок мертв, - просто вогнал еще разок - основательно, для уверенности.

Книга - в проруби света, очерченной на столе козырьком светильника. Ночь обсасывает раму окна. Полоса забора, с разлохмаченной вишней, с шлейфом лунного света над улицей, что глуха и безлюдна. Так тихо, что слышен скрип секундной стрелки, - а часы-то в столовой.
Когда он вошел в комнату, бабушка спросила:
- Уже ложишься?
- Да, бабуля. Почитаю еще немного. Тебе свет не будет мешать?
- Нет! Читай сколько хочешь. Который там час?
- Одиннадцать.
- А… Ну, читай…
Ее постель у противоположной стены. Та, на которой он, - скрипит ужасно. Бра нависла над головой, брызжет желтым светом.
- Ба!
- Что?
- А что это шибуршит в шкафу? Внизу там…
- Это? А, ну это - мышь. Мышь у нас завелась, - объяснила бабушка.
- И что, шибуршит каждую ночь?
- Да. Мы ее хотим поймать, но пока не получается… Мешает?
- Нет. Не очень. Просто как-то непривычно, - сказал он.
- Мышь. Она там в бумаге роется.
- Ладно. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Глаза слипались, и он уже собирался отложить книгу, когда из-за стены послушался хриплый, нарастающий, а потом вдруг опавший крик. Утробный, нечеловеческий крик.
- Давненько не было… - пробормотала бабушка. Ее ступни шлепнулись на пол, застучали по коридору. Она скрылась в темноте. Дверь в комнату дяди дернулась, заскрипела.
- Женечка, сына…
Он бился в судорогах. Пены не было. Были посиневшие, вытянутые губы, издающие какое-то одышливое хрипение, - были вытаращенные глаза, немигающие, вращающиеся, и точно лихорадочно ищущие что-то, словно кричащие, - были скорченные руки, пытающиеся взобраться на грудь, но - слабые, удерживаемые им и бабушкой, - было щуплое, как у мальчика, тело, - и была какая-то сила, алчущая вырваться наружу, но, будучи не в силах сделать это, крушащая тело изнутри.
- Женечка, сына… Женечка, родной… сына… - повторяла бабушка, и в ее голосе была сокрушенно-ласковая монотонность. - Женечка, ну успокойся… Сына, я тут, ты меня слышишь? Я здесь, послушай меня … Сыночка, родной…
Бабушка постелила себе на полу рядом с кроватью. Он помог ей перенести постель. Он сказал, что ей будет неудобно здесь спать, но она ответила, что все равно не сможет уснуть, и что дядю нельзя оставлять одного. Приступ может повториться, - сказала она. Он вернулся в спальню и только закрыл глаза - точно в пропасть провалился.

Когда-то он уже видел это. Только тогда была пена. Крик, а потом - пена. Она текла изо рта, и бабушка утирала ее краем передника. Дядя лежал на полу, и хрипел, и бился, и таращил глаза, а половик под ним смялся и оброс складками. Бабушка сказала, что нужна ложка, и Костя, бледный, угрюмый, метнулся на кухню, дернул шухляду, и тотчас же вернулся, твердым движением протянув ложку, - но было поздно: кончик языка уже дрожал между зубами, а на губах выступили кровяные пятнышки. «Сыночка… Женечка…Я здесь… Сыночка…» Бабушка подложила руку под бьющуюся голову. Ее передник был мокрым от пены.
Пошарив по карманам, Костя взглянул на него, спросил:
- У тебя платок есть?
Он запустил руку в карман шортов. Достал скомканный, несвежий платок.
- Вот. Все, что есть…
Костя посмотрел на платок. Перевел взгляд на вздрагивающее, серое лицо отца. Сухо мотнул головой.
- Не надо.

http://udaff.com/creo/100864.html