Шевелев лежал в ванне, ел моченые яблоки и думал обо всем сразу. Не то чтобы глобально о судьбах человечества или с меркантильными целями, как скажем, Агата Кристи, но все же думал. Уловить какую-либо конкретную составляющую из обильного мыслепотока Шевелеву не удавалось. Череп вибрировал и гудел на манер трансформаторной будки. Это выглядело монументально. Потому Шевелев и полагал, что думает обо всем сразу. Он уже давно умел делать подобное. С детства.

В садике Шевелев был самым умным. К нему подходили за советом не только одногоршочники, но и более взрослые ребята, со старшей группы и даже подготовишки. Да что там дети… Нянечка всегда спрашивала Шевелева компот ему или чай, а Анныванна про погоду. А еще Шевелев был изобретатель. Он хорошо помнил тот день, когда придумал вычитание. Именно так. Перед обедом Анныванна спрашивала у детей, сколько будет три плюс четыре и два плюс один. Все отвечали по-разному, и только Шевелев не ошибался. А когда Анныванна произнесла новое слово «минус» у Шевелева в голове что-то лопнуло, и он понял, как вычитать. Жаль, что никто не поверил, что он сам это изобрел.

Родители беспокоились за Шевелева. Знакомые говорили, что мальчик слишком самостоятельный и это плохо. Родители были людьми неглупыми, но занятыми и на виду. Поэтому они поняли рекомендацию по-своему и начали ущемлять гражданские права Шевелева. Ставили его в угол, заставляли выносить мусор и мыть за собой чашку. Превозмогая давление среды, Шевелев рос и мужал. Во втором классе родители развелись, а Шевелеву вырезали аппендикс. Шов еще зудел и чесался, а мама уже нашла нового папу. Тот был совсем не похож на предыдущего, но подарил Шевелеву хоккейную клюшку на левую сторону и лыжи на вырост. Через полгода мама попросила звать нового папу «папой». Шевелев согласился, пожал новому папе руку и перестал к нему обращаться.

В классе Шевелев учился не лучше всех, но хорошо и ровно по всем предметам. С одноклассниками не ссорился и девочек ранцем по спине не бил, исправно вел дневник и календарь наблюдений за погодой. Здоровье Шевелев имел не ахти какое. Однажды в пионерской комнате, во время хорового исполнения замечательной композиции «Негритенок, мальчик Ли», Шевелев упал в обморок, ударился височной областью об угол парты и довольно нескоро очнулся на руках у музрука. С тех пор Шевелеву перестали нравиться скопления людей и пионерская символика.

Однажды он снова оказался на грани потери сознания. Молодая литераторша где-то раскопала якобы подлинные протоколы допросов молодогвардейцев. По ее мнению коллективные слушания описаний зверств гестапо должны были способствовать формированию правильного мировоззрения юных ленинцев. Был конец мая и довольно жарко. Девочки и некоторые мальчики просились выйти, но светило педагогической мысли сурово и непреклонно отвергало эти робкие попытки. В хрониках ужасный фельдфебель Вулф и мерзкий ефрейтор Кирх брали «несколько больших отверток и попеременно засовывали их комсомолкам под каждое ребро» или производили не менее страшные и непонятные манипуляции. Периодически повторялось слово «изнасиловал». Шевелев не понимал значения этого слова, а спрашивать стеснялся. Он был впечатлительным мальчиком, хоть и скрывал данное обстоятельство от самого себя. Учительница имела успех – Шевелев стал воспринимать зачитываемые фрагменты буквально, перед глазами вставали ребра, отвертки и загадочные, а потому особенно ужасные «изнасилования». Ему сделалось очень нехорошо. После этого случая Шевелев перестал оставаться на классные часы, ссылаясь на занятость.

А в седьмом классе Шевелев заболел. Врачи тужились-пытались диагностировать, а потом махнули рукой и вписали гастрит. Вечерами Шевелев себя прекрасно чувствовал, но наступало утро и время идти в школу. Его начинало тошнить, открывалась рвота, и никто никуда не шел. Мама хотела помочь. Брала Шевелева за руку и силком волокла на занятия. Он сидел один урок как в тумане, потом ему становилось плохо и приходилось идти домой. Хорошо становилось только на полпути до дома. Шевелев полюбил свое домашнее одиночество. Внешкольное неспешное времяпровождение. Его пытались лечить от гастрита, полгода таскали по больницам, а после зимних каникул все устроилось само собой, Шевелев выздоровел. Старушка терапевт разводила руками и говорила про переходный возраст. Шевелев улыбался и грыз ногти.

За время лечения Шевелев понял, что учителя ему не нужны. Гораздо быстрей и удобней постигать науки самому. Учителя только отнимают время и заставляют нервничать. А вот книги не оставляли Шевелева равнодушным, приятно волновали. Он распечатал пыльную стенку из карельской березы. Размуровал из стенки слипшихся Цвейга и Золя. В городской библиотеке он облазал самые дальние углы. Там стояли медицинские книжки. В разделе книг о путешествиях попадались фотографии голых негритянок, Шевелев вырезал их лезвием, а потом, дома внимательно рассматривал. Груди негритянок не были красивыми, большие темные соски отталкивали, а вот фотографий голых белых женщин в книгах не печатали.

Физкультуру Шевелев не любил. Еще в начальной школе их класс повезли в спортивную школу для отбора на гимнастику. Тренеру Шевелев понравился, но уже на первом занятии шевелевские ноги были до крови стерты во время лазанья по канату. Тренер что-то говорил про «балетную кожу» и сокрушался. В итоге гимнастика канула в лету, и к канату Шевелев теперь не приближался. При физической нагрузке что-то внутри шевелевского организма начинало возмущаться, до зуда под ногтями, очень мощно, на грани боли. Он привык прислушиваться к своим ощущениям и с опаской косился на спортивный инвентарь. Игровика и контактника из него тоже, увы, не получилось – давила атмосфера раздевалок, потные объятья и командный дух.

Вообще Шевелев был способным. За что ни брался – сразу достигал определенного успеха и быстро охладевал, оскомину наедал. Так было с шахматами, кружком авиомоделирования, домашними животными и друзьями. Иногда он устраивал дома соревнования машинок. Ставил гладильную доску под углом и запускал модельки поочередно. При этом вел строгую статистику, отмечал победителей и аутсайдеров каждого заезда. В день удавалось проводить до сотни запусков. Но это надоедало. С животными было интересно до поры до времени. Маме почему-то не нравились игры из серии «сколько Мурзик протянет в скафандре а-ля полиэтиленовый пакет», а отчим так и вообще странновато смотрел на Шевелева, испуганно как-то.

Случались Шевелеву и шалить. Бывало, идет он по лестнице в заплеванном подъезде, оглянется украдкой, прислушается – не спускается ли кто вниз, не хлопнет ли подъездная дверь. Достанет козявку из носа, смачно мазнет ею по стене, становится на четвереньки, и погнал до пятого этажа. Встанет, отряхнет руки и кнопку звонка жмет, как ни в чем не бывало. Песни любил напевать нарочито мимо нот. Ну, или там с балкона из рогатки – это святое.

Так и зрел Шевелев с переменным успехом. Кончил школу, потом средненький институт. Учеба в институте проскользнула незаметно и мало что изменила в его сознании. За текучкой дел и бытовой общажной неустроенностью ему было некогда работать над собой, предаваться интересным вещам и рождать мысли в свободном одиночестве. Другое дело – служба. Шевелев поступил на хорошую службу, его доход оказался стабильным, работа легкой, а ритм жизни равномерным. Была куплена приличная двушка, наставало счастливое шевелевское время.

Только вот с людьми становилось все сложнее. У Шевелева не было друзей, приятелей и собутыльников. Да и не пил он, не нравилось. Редкие знакомые и однокашники отваливались от Шевелева, словно куски снега от тающего снеговика. «Совсем ты одичал у меня», - говорила мама, когда Шевелев, скрепя сердце, раз в неделю приезжал к ней забрать чистое белье и оставить грязное. Она смотрела на него грустными глазами и вздыхала. Шевелева немного беспокоило то, что ему никто не звонит и не зовет в гости. Он купил себе кистевой эспандер и начал бегать по утрам.

Очень часто Шевелеву хотелось совершить какой-нибудь из ряда вон выходящий поступок. Он слыхал, что профессор Ландау всю жизнь мечтал бросить сырое яйцо в вентилятор и посмотреть: что будет. Желания Шевелева были другими. Иногда он хотел что-нибудь разбить прилюдно, например блестящую витрину ресторана или большой телевизор в магазине «Энергия». Матом хотел выразиться в людном месте, к примеру, на профсоюзном собрании или выйти на центральную площадь города помочиться. Просто пырнуть ножом повара в столовой, в конце концов, платье на женщине разорвать. Словом, ничего выдающегося Шевелев не желал, но желания в себе подавлял с трудом.

На прошлой неделе Шевелев почему-то пришел на работу без носков, а позавчера в мятом пиджаке без рубашки. Под пиджаком была только грязная майка. Коллеги обратили внимание на эту странность, и Шевелев слегка с ними повздорил. Никто не хотел сильно ругаться, не хотел и Шевелев, а руководитель посоветовал ему обратиться в больницу. В больнице Шевелев попросил доктора выписать лекарство, чтобы не быть нервным. Доктор не соглашался. Тогда Шевелев рассказал доктору, что каждый день видит один и тот же сон. В этом сне он отрезал человеку голову. В той части головы, где срезано, оказывается, все выглядит так же, как и у будильника с обратной стороны. Шевелев сказал доктору, что очень хочет посмотреть: так ли это на самом деле? Шевелев был таким искренним, что доктор помог ему с лекарством.

Шевелев лежал в ванне, ел моченые яблоки и думал обо всем сразу. Минуту назад он дотянулся до кармана брюк, достал рецепт и порвал его на мелкие клочки. Шевелев многое понял сейчас, вспоминая свою жизнь. Чтобы добиться цели, осуществить желания – нельзя быть странным и рассеянным. Нельзя заставлять окружающих нервничать. Надо встряхнуться. Надо перестать избегать общения. Надо потихоньку возвращать себя в мир людей. Он обязан стать гением коммуникабельности, образцом семьянина и гражданина, быть терпеливым подчиненным и демократичным начальником. Он должен избавить себя от любых подозрений. И тогда, хоть когда-нибудь, возможно через много лет, его мечта осуществится…