Глупость какая, - грустно думала Ольга, выходя со стоянки навстречу странному типу, распахнувшему дверь синего джипа.
Джип ехал за ее Тойоткой давно - от еврейского кладбища. Самая духовная пробка в городе, есть время для моменто и мори, есть полчаса, чтобы, проползая мимо кружевных беседок, вызывающе одинаковых надгробий, задуматься о дне ушедшем и дне завтрашнем, а что до Ольги, плотно застрявшей между жизнью и смертью, лучше просто релаксировать и слушать музыку.
Что она и делала, и вторила еврейской бардовской певице, плотно закрыв окно – не так мы воспитаны, чтобы доверять всему городу песню про Невинград.
Так Ольга и пела, откинувшись в кресле, одним пальцем держа рулевое колесо, изредка перекидывая носок плетеной босоножки с тормоза на газ, пока не спохватилась, не почувствовала чужие острые глаза. Не прекращая бормотать про невиноватость и Неву, Ольга зачем-то показала язык мужику за соседним темным стеклом.

Она видела, что джип увязался следом, навис над маленькой машинкой, семенил, сдерживая мощь, до самой стоянки и замер у ворот. Ольга припарковала Тойоту и, все-таки, мельком глянула в зеркало, злясь на себя саму.

Такая романтичная дурь даже в юности не приключалась. Ну, разве что с кем-то другим, веке в восемнадцатом, в какой-нибудь Болонье – кружевная мантилья в темени кареты, ничего не разобрать, кроме контура узкого лица – мечта Эль Греко. А летящий мимо всадник спотыкается взглядом, и жеребец спотыкается вполне реально, и трусит за каретой до самого причудливого дома, сдерживаемый жесткой рукой. Все для того, чтобы увидеть краешек нижней юбки и чинную походку, и прямую спину, и вся она – словно бокал, который надо взять за плененную корсетом талию, перевернуть и наполнить вином до краев.

Странный тип вывалился из джипа привычным махом ноги в джинсе, как всадник выносит тело из седла, и крепко, понтово встал, скрестив руки на груди. Идальго.
Ольга шла навстречу, в белом, снежном, все, что надо, за долю секунды разглядевшая, остывшая до ледяного состояния. Как минимум, десять лет разницы, как минимум. А если бы и плюсовая разница была, все равно не имеет значения ни фактурное боди, ни лобастая волкодавья башка, ни что скажет этот случайный провожатый.
Ну, ничего, сейчас, еще пару метров, и он разберется, что влип в историю, повелся на ложные девические приметы типа чистой линии подбородка и прочего ухоженного ландшафта. Сейчас он тупо уставится в Ольгины столетние глаза.

- Вы ко мне? – прохладно спросила Ольга.
«Извините, - должен был сказать парень. – Я обознался». Ну, что-то в этом роде.
Он действительно засуетился, как школьник, переминался с ноги на ногу и глупо улыбался. От понтов - ни следа. А потом вдруг спросил:
- Что вы пели? Ну, там, в пробке. Музыки не слышно, но вы ведь кому-то подпевали, правда?
- Да.
- У вас было лицо такое…
- Какое?
- Не такое как сейчас.
- То есть?
- Ну, я бы сейчас за вами не поехал.
С ума сойти.
- Значит, вы обознались. Ошиблись, - язвительно подсказала Ольга, отворачиваясь, чтобы уйти – с облегчением.
- Нет, подождите! Я не ошибся. Я же видел, какой вы бываете…
Ольга остановилась.
- Не надо было подглядывать.
- Да вы не сердитесь, вы скажите – кому вы подпевали?
- Долиной.
- Ваааажнеей всегооо погода в домееее! – пропел идальго.
- Нет, - вздохнула Ольга, - это не та Долина. Другая, Вероника.
- Я такую не знаю, - рассердился идальго.
- Не удивительно, - вздохнула Ольга.
Соврала. Она удивилась – так быстро, страстно менялось его полудетское лицо.
- А дадите послушать?
- Потом.
- Сейчас, все сейчас! – уперто сказал провожатый. – Знаю я ваши «потом».
- Вы ничего не знаете, - улыбнулась Ольга. – До свидания.
- Я знаю, что вы красивая, чего еще надо! – опять разозлился идальго. – Скажите, как вас зовут.
- Ольга Игоревна.
Голос прозвучал, как надо – даже не учительский, директорский.
- Ух, ты, - вдруг восхитился идальго, - как церковный колокол – Ольга Игоревна!

Тут она вздрогнула. Ольга Игоревна Звонарева, женщина с колокольным, монастырским именем, обреченная на девичью фамилию, потому что нельзя, невозможно прилепить к малиновому звону ни Иванова, ни Петрова, ни какого-нибудь Зильберкранца. Она и не прилепила – ни в первый раз, ни во второй, затянувшийся надолго, теперь уже навсегда, понятно, почему.

Ольга Игоревна стояла и смотрела на молодого человека, выпавшего из синей машины, похожей на грозовую тучу. Потом перевела тяжелый взгляд на недалекую многоэтажку, отыскала свои окна на седьмом этаже.

- Поедем со мной, - говорил идальго. – Что мы здесь стоим в пыли. Ты такая белая вся, ты по земле вообще не должна ходить.
Он не спрашивал, не просил – заговаривал, пока вел Ольгу к правой дверце и одним движением занес на сиденье.
- У меня мало времени, - сквозь зубы произнесла Ольга Игоревна через два квартала.
- Сколько? – серьезно спросил идальго.
- Полтора часа.
- Плохо. Ты не успеешь понять, как ты мне понравилась. Ты мне довериться не успеешь.

Ольга попросила:
- Подожди минуту, расслабься.
Он послушался и остался лежать тяжелым опустошенным телом - на ней и в ней.
Ольга глядела в потолок пустой квартиры – только диван, только телевизор.
- Я завтра уезжаю, - выдохнул идальго в ухо. – Командировка закончилась.
Ольга глядела в потолок, неожиданно роскошный, навесной, нежно-зеленый. В комнате кроме любви пахло свежим ремонтом. Погребенная под мужской тяжестью, Ольга не слышала слов. Дышать было трудно, жить дальше – тоже нелегко.

- Знаешь, что я тебе скажу, Ольга Игоревна, - сказал идальго возле дома. - Мне пофиг, что там у тебя происходит, замужем ты, есть ли у тебя дети. Ты классная, ты вся звенишь, и потому я вернусь. Поняла?
- Поняла.
Не надо спорить. Не надо отговаривать. Завтра обдумаю, как мне больше никогда с тобой не встречаться.

- На работе задержали, Ольга Игоревна? Я вам на мобильный звонила – не отвечал.
- Да, Машенька, задержали. Вот, возьмите за дополнительное время. Как он?
- Волнуется.
Ольга прошла в ванную, быстро вымыла руки в ледяной воде, приложила ладони к щекам.
В дальней комнате наклонилась к белой кровати, к небритой щеке, поцеловала тихо и долго. Потом напоила чаем, вынесла судно, кивала в ответ на мычание, гладила стриженный ежик, повторяла и повторяла «Я тебя люблю». Такая была игра.
И у него почти уже получалось, правда, совсем неприлично:
- Йааа ибя йюбъю…
Ольга смеялась, закидывая голову к потолку – известковому, голубоватому, в нежных трещинках – чистому, свежему, никакой химии…

Мандала