Господи, как же хочется дождя. Чтобы так, знаешь, нахмурилось что-то вверху, сползлось серыми глыбами в единый клокочущий ком, поморгало с неба темно-сиреневым, выкинуло из себя пучок молний, громыхнуло вдалеке сломанным трамваем и понеслось. Упало каплей на детскую ладонь и сразу затем облепило мокрыми волосами стареющий череп, закапало с подбородка, умело обегая глупую щетину.

Чтобы не видеть света белого и темноты черной между тяжелыми неделимыми струями. Чтобы упасть на колени, не жалея глаженых летних штанов, пить из лужи, захлебываясь дождевым хохотом. Чтобы снять обувь и бегать босиком по бутылочным стеклам, не раня ступней. Чтобы потерять ботинки, нажитые годы и совесть разом, уронив ненужную больше потухнувшую сигарету в канаву.

Или хотя бы сидеть на балконе, украдкой слушая немножечко музыки, теребя огромные клетчатые семейные трусы потной пятерней и глядя на убегающие вдаль троллейбусы без пассажиров и водителей. Чтобы так тихонько-тихонько капало по карнизам и гудрону. Шлеп-шлеп. Чтобы размыло свежую краску, которой напомадили перед затяжным летом дом. Чтобы шелестело и шуршало где-то, как-то и почему-то.

Ну или, ладно, хоть в темном и плохо пахнущем подъезде без окон дверей и жизни на Марсе скучать, вдавливая сероватые окурки в стену под неясное уличное шелестение вод по асфальту. Чтобы бояться даже выглянуть наружу сквозь темное и грязное окно лестничной площадки, не то, что выйти. Чтобы заталкивать в себя теплые и мерзкие глотки крепленого вена через зеленое горлышко мутной от стыда бутылки. Чтобы, да.

Да ведь все равно, Господи. Ты же понимаешь. Ведь ты же сам создал ее путанные волосы, которые должны быть всегда мокрыми. Это ведь ты (да кто еще-то?) изогнул мои дурацкие колени под ее затылок, чтобы она лежала и смотрела в истекающее теплым дождем небо, а я сидел и тихо плакал, пытаясь унять дрожь нижней губы. Ты же сам наделил ее телом, которое вызывает дождь?! Ты. Не я.

Зачем, скажи, я обжигаю легкие плохим табаком в душном пространстве чужого склепа, где похоронены мечты и надежды. Зачем, я кусаю распухшие от жары пальцы, чтобы дать им хоть немного жизни. Почему грязные джинсы ползут в сторону ванной, непрозрачно намекая на бездарную смерть. Отчего я падаю в обмороки и взлетаю в бессознательное, только прикрыв белой тряпкой залитые соленой влагой глаза.

Чего ж ты молчишь-то, Господи? Ты же помнишь, как нам было по двенадцать. Мы сидели на гальке, и ты свистел через выбитый хулиганами зуб про счастье. Ты помнишь, как твой плоский камень прыгнул пятнадцать раз по гладкой воде и нырнул в ниоткуда пришедшую волну, а ты смеялся и говорил без остановки, про то, что было и чего никогда не будет ни с кем из нас.

А ты знаешь, Господи, сколько сейчас Сашкиной дочери? А Митиному сыну? А? Полгода. Два года. Четыре и выпавшие молочные зубы. А ведь нам всем когда-то было по двенадцать и мы сидели мокрыми задницами на острых камнях и пускали плоские булыжники по спокойной воде. И ты тогда еще обещал мне, что ее мокрые волосы навсегда прикипят к моему кривому колену.

Ну пожалуйста. Ну, по старой дружбе. Тебе же не сложно. Щелкни пальцем, кивни головой, выдерни поседевший волос из короткой модной бородки. Пусть ударит. Пусть громыхнет. Пусть сверкнет, наконец! Это же в самом деле так просто. Я больше ни о чем тебя не прошу, хотя мог бы, пользуясь былыми связями. Ты вообще слышишь меня, или мне позвонить по мобильному номеру, который ты оставил мне пять лет назад?

Ты помнишь, как она танцует? А как смотрит? А как ловит капельки ядовито-прозрачной влаги, сочащейся с твоего бесконечно ненужного неба? И тебе не стыдно лишать меня этого? Может, ты завидуешь, Господи? Так у нее есть подруга. Я познакомлю, я помогу, я вообще беру все на себя. Только верни мне ее босые пятки, чеканящие шаг по серым ночным лужицам мокрого города.

Господи, как же хочется дождя.